будучи вице-президентом Королевского общества защиты пернатых, застыл в восхищении от проворства чаек и примкнувших к ним уток, гагар и бакланов, дружно и жадно хватающих и заглатывавших добычу{318}.

Тут Сара обратилась к Бруку, выведя сэра-орнитолога из благоговейного созерцания:

– Надо же, какой идиотизм: эти рыбы даже не пытаются рассредоточиться!

– И правильно делают, – отрезал Брук. – Им куда лучше держаться вместе!

Уинстона от этой реплики Брука буквально взорвало, и он с клубом сигарного дыма выпалил в лицо фельдмаршалу, что полностью согласен с Сарой: было бы куда лучше, если бы всякая рыба стояла сама за себя и билась за свою жизнь, чем позволять стае решать, «кто из ближних достоен, а кто не достоен спасения». Брук, съязвил он, держит сторону пернатых, и поэтому позволил своему «обычно здравому суждению» пасть жертвой «тяжких предрассудков».

После этого Сара с Уинстоном отправились обратно к особняку, где их ждала машина, оставив Брука наблюдать за птицами. Однако Сару ещё долго не отпускало увиденное, и она никак не могла успокоиться.

Когда-то давно Сара гадала людям по руке, предсказывая будущее. Теперь же, похоже, ей самой был подан истинный знак свыше. Грядущее идеологическое размежевание, всё более грозно нависающее над судьбой послевоенной Европы, – кому на континенте суждено пойти под влияние Советского Союза, а кому сохранить приверженность самоопределению в его западном понимании, – как в зеркале отразилось в той жуткой картине{319}.

Ровно в 16:00 двадцать три мужа чинно расселись за круглым столом-атоллом посреди штилевой глади паркета большого зала Ливадийского дворца. Берёзовые дрова потрескивали в громадном камине, наполняя относительным теплом холодное каменное и «гостеприимное», как пустующий мавзолей, помещение. Но Гарри Гопкинс всё-таки ещё раз вытащил себя со смертного одра и присоединился к встрече. И на этот раз Гарриман сделал всё от него зависящее, чтобы Гопкинсу за столом переговоров досталось место, сообразное его статусу.

Казавшийся в последние дни пугающе измождённым Франклин Рузвельт сегодня выглядел заметно лучше. Мысли и реакции его были остры и четки, вернулись привычный цвет лица и живая мимика. Рузвельту предстояло провести решающий раунд переговоров, который мог задать тон всему последующему ходу конференции. Накануне обсуждались сугубо военные вопросы. Теперь настал черед важнейших вопросов большой геополитики, и для начала лидерам союзных держав нужно было осторожно прозондировать позиции друг друга{320}. Как и на открывавшем конференцию пленарном заседании, первым взял слово Рузвельт.

Заманчиво было бы, начал он, провести всеобъемлющее обсуждение, затрагивающее все четыре стороны света, но для начала «следовало бы избрать вопросы, относящиеся к Германии» и её будущему, а именно – определиться с «зонами оккупации». Эту тему они со Сталиным накануне уже обсудили в частном порядке. Рузвельт тогда передал советскому вождю карту послевоенной Германии, составленную Европейской консультативной комиссией. На ней Германия была разделена натрое: юго-западная зона отходила под контроль США, северо-западная – Великобритании, а восточная – СССР. Посреди советской зоны жирным кружком был обведен Берлин. Предполагалось, что там будет действовать совместная оккупационная администрация трёх союзников.

Сталин почти сразу же остановил президента: несмотря на предварительные обсуждения, в официальной части советский лидер не собирался придерживаться чьей-либо повестки кроме собственной – и тут же направил разговор в нужное ему русло. Разделить Германию на зоны оккупации мало, настаивал Сталин. После прошлой войны победители посчитали, что достаточно проучили Германию, и поторопились её реабилитировать, допустив непростительную ошибку. На этот раз Германию нужно окончательно разделить, чтобы она никогда больше не восстала на мир с насилием.

Впервые вопрос о разделении поднимался в Тегеране, и тогда Рузвельт согласился, что такой вариант стоит хорошенько изучить, но не пожелал в него углубляться{321}. И теперь, вместо того, чтобы твёрдо заявить, что Германия подлежит разделению на несколько мелких государств, президент стал увиливать от прямого ответа и предпринял отвлекающий манёвр. Он стал говорить о старой доброй Германии, какой она ему запомнилась в путешествиях по Европе в начале века в бытность студентом, когда они с наставником колесили на велосипедах по сельской местности. В те годы Германия была другой, «слова “рейх” ещё не существовало», там была децентрализованная конфедерация вольных земель под местным самоуправлением{322}. Пока Рузвельт предавался воспоминаниям, советские деятели смотрели на него с холодным безразличием, как бы пережидая этот словесный поток. Черчилль тем временем играл сигарой, а Иден сидел, устремив неподвижный взгляд в одному ему видимую точку где-то вдали{323}. Никто, по большому счёту, так и не понял, что это было – демонстрация дипломатической ловкости или старческого маразма Рузвельта[25].

Президент, во всяком случае, должен был понимать, насколько противоречивые чувства испытывает Черчилль к разделу Германии. Ведь не американцам, а британцам предстояло в ближайшем будущем ощутить на себе проблемы послевоенной Европы. В Тегеране Черчилль готов был обсуждать раздел Германии на несколько мелких государств, но тогда этого не случилось, а баланс сил с тех пор серьёзно перераспределился. Теперь главный центр влияния был на Востоке. Европа теперь остро нуждалась в противовесе все возрастающему советскому влиянию. И роль такого противовеса со временем могла взять на себя именно реабилитированная единая Германия. Это своё мнение Черчилль, однако, предпочел оставить при себе. Вместо этого он заявил: «Союзники имеют дело с восьмидесятимиллионным народом, и для решения вопроса о его участи, конечно, требуется более длительное время, чем восемьдесят минут[26]. Комиссии потребуется, наверное, месяц для разработки вопроса в деталях». Не может же он дать согласие на раздел Германии на два, три, четыре, пять или более отдельных государств без всестороннего изучения местной истории, культуры и экономики всей Германии. Именно поэтому им и нужно «учредить комиссию для изучения процедуры разделения». Кроме того, если союзники загодя поставят врагов в известность о своём намерении разделить страну после безоговорочной капитуляции, немцы могут продолжить своё ожесточенное сопротивление намного дольше и после того, как к ним придет понимание неизбежности военного поражения{324}.

Сталин, изначально намеревавшийся, похоже, придерживаться жесткой линии на разделение Германии, теперь вдруг отступил. Всё это, конечно, была обычная тактика советской дипломатии, когда преуменьшалось значимое и на первый план выводилось второстепенное, чтобы замаскировать свои истинные намерения. Конечно, Советский Союз был кровно заинтересован в ослаблении Германии, чтобы обеспечить собственную безопасность на будущее, но были же у СССР и другие соседи, да ещё и поближе к государственным границам, – они-то и интересовали Сталина даже больше, чем Германия. Если он проявит готовность к уступкам и добросовестность в переговорах сейчас, по вопросу, лишь кажущемуся приоритетным для Советов, то Черчиллю с Рузвельтом придется затем отплатить ему уступками в чем-то другом, по-настоящему важном для Сталина, – вот тогда-то он и отыграется. Вот Сталин и заявил, что «вполне понимает соображения Черчилля» и что сейчас действительно трудно составить план разделения Германии. «Это правильно», – сказал Сталин, но он же «и не предлагает, чтобы сейчас был составлен конкретный план. Однако этот вопрос «должен быть решен в принципе и зафиксирован в условиях безоговорочной капитуляции». А пока пусть министры иностранных дел трёх союзных держав, как предложил Черчилль, сформируют комиссию для детального изучения этого вопроса. По результатам работы этой комиссии Сталин готов пойти на включения в итоговые условия безоговорочной капитуляции Германии пункта о её разделении. Рузвельт и Черчилль согласились{325}.

После далеко не идеального начала дискуссии Рузвельт в тот день изыскал возможность снова